Прогулки по садам российской словесности (часть VIII)
VIII Трудно составить себе понятие о том плачевном положении, в котором находится критика филистерских журналов, не последовавших примеру "Русского вестника". Зачем пишутся их критические статьи и чем они наполняются - это просто уму непостижимо. Слезливые жалобы на "нашу журналистику" и бессильные попытки сказать теоретикам какую-нибудь неприятность составляют все содержание этих несчастных статей. Слово "наша журналистика" всегда обозначает собою только два журнала: "Современник" и "Русское слово". Из этого обстоятельства не трудно вывести то заключение, что "Эпоха", "Отечественные записки" и "Библиотека для чтения" не считают себя за журналистику. Мы, с своей стороны, можем только поощрительно кивнуть им головою за эту похвальную и совершенно основательную скромность. Вот, например, отзыв "Библиотеки" о г. Дмитриеве. "Он стоит вне этих направлений и если напоминает кого-нибудь по своему приему и поэтическому веянию страниц, то разве Фета, - ну, а известно, что в глазах нашей журналистики Фет есть уже явление прошедшее" (январь, N 2, стр. 26) 54. Вы видите, что г. критик проговорился совершенно неумышленно. В чьих же глазах Фет есть явление прошедшее? "Библиотека" и "Русский вестник" до настоящей минуты печатают стихотворения г. Фета. "Эпоха" и "Отечественные записки" ни разу не отзывались о нем с пренебрежением. Значит, "наша журналистика" -"Русское слово" + "Современник". Все же остальное, по приговору самих филистеров, - не журналистика, а торричеллиева пустота. И таких нечаянных признаний можно было бы набрать довольно много. На эту тему пишутся даже очень злобные стихотворения. Например, в той же книжке "Библиотеки" г. Бабиков изливает свои страдания в следующих звуках, имеющих самое непосредственное отношение к "Русскому слову" и к "Современнику": Теперь мы жалки и смешны.
Обломки прошлых поколений; В борьбе за святость убеждений Увы! - мы все побеждены 55.
Позвольте, г. Бабиков! кому же это вы жалки и смешны? "Библиотеке" вы не жалки и не смешны, потому что она вас печатает. "Эпохе" вы также не жалки и не смешны, потому что она не только печатает ваши стихи и ваши романы 5б, но даже хвалится вами в своем объявлении, как постоянным сотрудником. "Русскому вестнику" и "Отечественным запискам" вы также не жалки и не смешны, потому что эти два журнала очень дорожат всякими обломками прошлых поколений. Легко может быть, что "Русскому слову" и "Современнику" вы действительно жалки и смешны, но и об этом вам можно только догадываться, потому что до сих пор ни "Современник", ни "Русское слово" не говорили о вас ни одного слова, ни прямо, ни косвенно. Но если бы даже и в самом деле вы были жалки и смешны в глазах этих двух последних журналов, то стоит ли об этом сокрушаться? Почти вся масса литературы на вашей стороне, а литература, как вам известно, считается выражением общественного самосознания; значит, все или почти все общество сочувствует вам, а вы хотите нас уверить, будто вы все побеждены в борьбе за святость убеждений. Как же это так случилось, что вас всех победила небольшая кучка писателей, и победила в таком великом деле, как борьба за святость убеждений? Что-то не верится. Если бы ваши убеждения были действительно святы и если бы вы сами горячо верили в их святость, то вы продолжали бы за них бороться, вместо того чтобы писать себе заживо надгробное слово четырехстопными ямбами: Нам говорят, пора заснуть, Нам дела нет в той жизни новой, В которой новые бойцы Идут на бой со злом упорным.
А вольно ж вам верить тем людям, которые вам это говорят. Вам говорят: "пора заснуть", а вы отвечайте "нет, я гулять хочу". Вам говорят, что вам нет дела в той жизни новой, а вы отвечайте "ну, это мы еще посмотрим". Если же вы сами опускаете руки и отказываетесь от работы в той жизни новой, то уж извольте винить вашу собственную дряблость и трусость, а никак не новых бойцов, которые решительно ни в чем не виноваты. - Но г. Бабиков этого не принимает в соображение и в пылу негодования пророчит нам, что в заблуждениях своих мы кончим бесславно свой век. Что ж? Это правда. От того, что вы называете нашими заблуждениями, мы не откажемся никогда, а насчет славы мы можем вам объяснить, что мы за нею не гонимся. Но г. Бабиков так на нас сердит, что добирается даже до наших будущих гробов: Ничья слеза не упадет На ваши сумрачные гробы, За то, что полны вы лишь злобы, За то, что злоба лишь клянет.
Г. Бабиков, очевидно, находит, что сам он - полон лишь любви и что, фантазируя о каких-то сумрачных гробах, он нисколько не клянет новых бойцов, а, напротив того, благословляет их на великие подвиги и желает им всякого благополучия. Впрочем, если г. Бабиков действительно желает обидеть и запугать новых бойцов, то я советую ему придумать какие-нибудь проклятия более страшные, потому что - скажу ему по секрету - новые бойцы вовсе не интересуются вопросом: упадут или не упадут чьи-нибудь слезы на их могилы. Я остановился на стихотворении г. Бабикова единственно потому, что оно выражает очень верно то общее настроение, которое уже лет семь или восемь господствует в нашей филистерской журналистике. Уныние, озлобление, мелкая придирчивость и поразительное бессилие характеризуют наших пишущих филистеров. Вот, например, г. Аверкиеву, сотруднику "Эпохи", захотелось уличить реалистов в незнании народной жизни, в заносчивости, в верхоглядстве и во многих других преступлениях. Несчастный почвенник напрягает все силы своего ума и достигает только того результата, что сам попадает впросак, да еще в какой просак-то. Жертвою своего обличения он выбирает рассказ г. Решетникова "Подлиповцы", напечатанный в "Современнике". Выписывается из этого рассказа следующий эпизод, относящийся к бурлакам. "Пила купил пекарскую булку. Разломив ее на четыре части, они съели чуть не разом (Курсив употреблен г. Аверкиевым.). "Што?" - говорит Пила. "Давай ишшо", - просит Сысойко. - Они купили еще и съели, и все-таки не наелись". Выписавши еще несколько строк, г. Аверкиев начинает свое обличение. "Какое глубокое знание быта! - восклицает он. - Какой язык! И интересно, как бурлакам есть хотелось, - две булки съели, одну чуть не разом вчетвером, и еще есть хотели! Глубоко замечено, и главное - естественно!" 57 Вся соль и даже весь осязательный смысл обличения заключаются, очевидно, в том, что г. Аверкиев принял пекарскую булку за одну из тех французских трехкопеечных булок, которые продаются в петербургских булочных. Увлекаясь желанием обличить г. Решетникова, критик "Эпохи" не заметил, что его обличение становится совершенно неправдоподобным. Допустим на минуту, что г. Решетников не знает народного быта; предположим даже, что он никогда не видал бурлаков и писал свой очерк, сидя в Петербурге и произвольно выдумывая разные подробности бурлацкой жизни. Но если г. Решетников, как петербургский житель, не знает бурлаков, то во всяком случае французские булки он должен знать как нельзя лучше. Он должен знать по собственному ежедневному опыту, что один человек может без малейшего труда съесть сразу целую французскую булку. Стало быть, г. Решетников ни под каким видом не может выдумать, что четверо бурлаков съели чуть не разом французскую булку. Возможное ли дело, чтобы г. Решетников стал приписывать своим вымышленным бурлакам аппетит, равняющийся только четвертой доле нашего обыкновенного аппетита? Стараясь навязать г. Решетникову такую невозможную нелепость, г. Аверкиев обнаруживает только свое смешное озлобление и свою изумительную недогадливость. Нетрудно было, кажется, понять из общей связи рассказа, что пекарская булка должна быть чем-то вроде очень большого каравая, фунтов в десять или в двенадцать весом. И кто же оказался человеком, не знающим быта? Кто применил петербургские понятия к явлениям бурлацкой жизни? Именно сам обличитель, сам сотрудник почтенного журнала. Что же касается до г. Решетникова, то его, пожалуй, можно упрекнуть в некоторой сухости изложения, но о незнании быта не может быть и речи. Кто прочел хоть один из его рассказов, тот должен был убедиться в том, что г. Решетников описывает только такие явления, которые он видел очень близко, изучил очень внимательно или даже испытал на своей собственной особе. Другой писатель "Эпохи", г. Николай Соловьев, взявший себе за правило сокрушаться и скрежетать зубами по поводу каждой из моих критических статей, далеко превосходит г. Аверкиева в деле несообразительности. Чтобы дать читателю понятие о том, до каких размеров могут доходить человеческое тупоумие и человеческая бессовестность, я выпишу и разберу здесь некоторые рассуждения г. Соловьева из его статьи "Женщинам", помещенной в декабрьской книжке "Эпохи" за прошлый год. Я должен признаться, что ничего подобного этой статье я никогда не встречал в печати. Читая одну фразу за другою, я решительно не мог отдать себе отчета в том, каким образом отдельные мысли или, вернее, клочки отдельных мыслей связываются между собою в голове этого пегого критика. Г. Соловьев объявляет, что он намерен поговорить о "женщинах, затронутых литературой и чреватых современными идеями". Он говорит, что "лесть эмансипаторов слишком преувеличивает мнение о готовности женщин на всякое дело: готовность эта без всяких следов самостоятельности". В этой фразе г. Соловьева, как и во всех его остальных фразах, нет никакого осязательного смысла, а есть только бессильное желание облаять и оклеветать каких-то эмансипаторов. В каких это эмансипаторах г. Соловьев усмотрел "лесть"? Какие это эмансипаторы говорят "о готовности женщин на всякое дело"? И что такое значит "готовность на всякое дело"? Значит ли это, что женщина уже всему на свете выучилась и может принять на себя исполнение всяких общественных обязанностей? Или же это значит, что женщина почувствовала желание учиться и готова взяться за книгу и пойти на лекцию? - Что женщина всему выучилась - об этом наши эмансипаторы никогда не говорили ни слова. Они повторяли и повторяют до сих пор, что женщины почти ничему не учатся и почти ничего не знают, но что сами женщины в этом нисколько не виноваты. А что женщины, затронутые литературой, желают учиться и трудиться - это правда. Стало быть, в чем же состоит лесть эмансипаторов и что такое они преувеличивают? Г. Соловьев, очевидно, сам не знает, что он хотел сказать. Он даже ровно ничего не хотел сказать. Написалось что-то, а что именно, об этом вы его не допрашивайте. "Говорят, - продолжает г. Соловьев, - например, ей, что она должна жить без предрассудков, - и она живет". От каких же это предрассудков эмансипаторы стараются избавить женщину? А вот послушайте. "Женщина, - поучает нас г. Соловьев, - отнюдь не должна трусить в любви; но трусливость со слезами и стыдливость с прихотями - свойства, зависящие не от воспитания или привычки, а от того, что женщине действительно есть чего трусить, есть о чем плакать и есть кого стыдиться". Безграмотность этой фразы я оставлю без внимания; посмотрим, есть ли тут какой-нибудь смысл. Женщина не должна трусить в любви - это, по мнению г. Соловьева, говорят эмансипаторы. Если выразить ту же мысль яснее, то не трусить в любви - значит отдаваться, очертя голову, первому встречному. И это, изволите видеть, говорят какие-то эмансипаторы! Любопытно узнать, в какой это овощной лавочке или в каком распивочном заведении г. Соловьев собирал сведения об эмансипаторах? На стр. 21 он сам очень наивно сознается, что изучал женский вопрос в петербургских танцклассах. Он с сокрушением объявляет провинциалам, что в этих безнравственных собраниях бывают "и люди чиновные и люди ученые. А жизнь все ждет своих деятелей, а наука - служителей; силы тратятся, а женщина падает все ниже и ниже". В будущем г. Соловьев предвидит еще более ужасные вещи; "танцующие будут рассуждать о разных вопросах, а женский, быть может, и совсем порешат". Из всех этих воплей вы имеете полное право вывести то заключение, что в мукомольном заведении, которое из вежливости мы назовем головой г. Соловьева, царствует невообразимый хаос: танцклассы смешиваются с женским вопросом; люди чиновные и ученые, отхватывающие канкан, оказываются эмансипаторами; камелии становятся рядом с женщинами, затронутыми литературою. А редакция "Эпохи" печатает и одобряет. Но даже самое крайнее слабоумие редакции и ее сотрудников не может оправдать ту грязную клевету, которую позволяет себе г. Соловьев в следующих строках: "Любящий обыкновенно думает о глубине чувства, о силе страсти, о первых днях блаженства; все же прочее, как, например, тяжесть беременности, презрение общества, адские муки родов и несчастное затем материнство, - оставляет без внимания. Всякого задумывающегося над таким положением мужчины побойчее называют даже тряпкой; несчастные последствия оправдывают необходимостью природы. Случаи эти составляют неистощимые темы для повестей. Авторы же, одаренные сильным половым влечением, больше ни о чем и не пишут; а критики некоторые даже допускают в любви обман". Что есть негодяи, соблазняющие неопытных девушек и бросающие их на произвол судьбы в самую критическую минуту их жизни, - это мы знаем очень хорошо без указаний г. Соловьева. Что есть другие негодяи, одобряющие подобные поступки, это также не подлежит сомнению. Но, во-первых, говоря о таких мерзавцах, незачем употреблять слово "любящий", а во-вторых, что общего имеют эти мерзавцы с авторами повестей и критических статей? Какие это авторы и критики оправдывали в своих произведениях поругание беззащитных и доверчивых девушек? В каких это авторах г. Соловьев подметил сильное половое влечение и в каких критических статьях он вычитал допущение любовного обмана? Повести и критические статьи совсем не то, что неопределенные слухи и толки. Пока г. Соловьев рассуждал о том, что говорят какие-то эмансипаторы, до тех пор мы не имели возможности требовать от него фактических доказательств. Г. Соловьев мог сослаться на разговоры людей чиновных и ученых, посещающих петербургские танцклассы, и мы остались бы ни с чем; мы не могли бы исследовать вопрос: какие люди чиновные и ученые беседовали с г. Соловьевым, и что именно они ему говорили, и в какой степени эти собеседники заслуживают название эмансипаторов. Но повести и критические статьи - это печатные документы, которые тотчас могут уличить во лжи бессовестного шарлатана. Тут уж невозможно пустить в ход бестолковые фразы и уклончивые отговорки. Вопрос поставлен просто и ясно: есть ли в русской литературе такие повести и такие критические статьи, которые оправдывают обольщение женщин и которые советуют соблазнителям бросать любовниц, когда они забеременеют? Г. Соловьев говорит: есть. А я говорю, что таких повестей и критических статей в русской литературе никогда не было и нет до сих пор и что г. Соловьев солгал самым бессовестным образом. Если же г. Соловьев не согласен с моим мнением, то он должен привести заглавия тех повестей и статей, которые оправдывают обольщение. Он должен указать на те журнальные книжки, в которых эти повести и статьи напечатаны. И, кроме того, он должен доказать подробным разбором названных повестей и статей, что в них действительно заключается тот грязный смысл, который он им приписывает. Любопытно будет посмотреть, каким маневром тупоумный сотрудник "Эпохи" вывернется из своего затруднительного положения 58. Любопытно будет также посмотреть, какими аргументами редакция "Эпохи" будет оправдывать грязную клевету, пущенную в свет ее убогим сотрудником.
Примечания: 54 Писарев цитирует рецензию на сборник повестей и рассказов Н. Д. Дмитриева "Недалекое прошлое", опубликованную в "Библиотеке для чтения" (1865, N 2).
55 Здесь и далее цитируются строфы из стихотворения К. И. Бабикова "Теперь мы жалки и смешны...".
56 В "Эпохе" был опубликован рассказ К. Бабикова "Первые слезы" (1864, N 1), роман "Глухая улица" (1864, N 10-12). Кроме цитированного выше стихотворения, журнал поместил стихотворение Бабикова "Памяти А. А. Григорьева" (1864, N 9) 57 Цитируется статья Д. В. Аверкиева "По поводу самопризнаний двух петербуржцев" ("Эпоха", 1864, N 11). В ней содержались обвинения в адрес демократической литературы в "сентиментальности", "нытье" и т. д., грубый выпад против Радищева и его "Путешествия из Петербурга в Москву".
58 Н. Соловьев отвечал на это в статье "Вопрос об искусстве" ("Отечественные записки", 1865, июль, кн. 1), что он-де имел в виду не Писарева, а "одного критика "Подводного камня" (романа М. В. Авдеева. - Ю. С.), который также восставал против открытой измены, изображенной г. Авдеевым".