Аверкиев Дмитрий Васильевич

  От свирепых истребителей будущего я перехожу к тем более кротким людям, которые, не видя для себя впереди ничего привлекательного, уходят всеми своими помыслами в темную глубину давнопрошедшего. С легкой руки г. Островского, воспевшего Козьму Минина в каком-то странном произведении, нисколько не похожем на драму, - исторические трагедии, драмы и комедии начинают плодиться в нашей литературе. В прошлом году г. Чаев напечатал в "Библиотеке" трагедию "Князь Александр Михайлович Тверской"; 40 в том же году г. Аверкиев, - тот самый, который терпеть не может популяризаторов вообще и Карла Фохта в особенности, - поместил в "Эпохе" драму "Мамаево побоище"41. Наконец в нынешнем году г. Островский нагрузил январскую книжку несчастного "Современника" комедиею "Воевода", изображающего нравы XVII столетия. "Князь Тверской" занимает 84 страницы, "Мамаево побоище" - 136, "Воевода" - 135. Итого - 355. "Князь Тверской", отличаясь похвальною скромностью в отношении к объему, отличается еще другим важным достоинством: он написан прозою, и в нем есть одна не совсем плохая сцена; именно, 2-я сцена 2-го действия, та, где псковичи, отстаивая Александра Михайловича, сажают его к себе на княжение и разрывают свою связь с Новгородом и с Иваном Калитою. Вследствие этого я оставлю в покое "Князя Тверского", надеясь на то, что г. Чаев, как писатель начинающий, может еще обратиться на путь истины и уразуметь всю суетность исторического драмоделания. Г. Аверкиев - дело другое; он уже с головою окунулся в мутную премудрость "Эпохи" и в своих многочисленных критических статьях заплатил уже такую обильную дань духу мракобесия и сикофантства (Сикофантами назывались в Афинах клеветники и наушники.), что навсегда отрезал себе дорогу к прямой литературной деятельности 42. Его "Мамаево побоище" есть тенденциозный панегирик прошедшему, которое, разумеется, должно казаться г. Аверкиеву очень привлекательным, потому что в XIV столетии еще не было людей, способных выводить на свежую воду литературных шарлатанов. Впрочем, легко может быть, что и шарлатанов было тогда поменьше, чем теперь.
   "Мамаево побоище", написанное стихами, снабжено предисловием, в котором почвенный автор объясняет, что главная цель его произведения - "изобразить в картинах прошлую жизнь с возможно большего числа сторон". В этом же предисловии г. Аверкиев дает несколько советов относительно сценической постановки пьесы; первый из этих советов показывает нам наглядно, что г. Аверкиев умеет понимать слова летописей совершенно навыворот. Полюбуйтесь остроумием и проницательностью писателя, взявшегося "изобразить прошлую жизнь с возможно большего числа сторон". - Должна быть ярко изображена противоположность между дворами московским и рязанским. При первом господствует своеобразная вежливость и утонченность нравов; при втором - отношения более простые и грубые. Недаром же москвичи говорили, что "рязанцы - люди суровые, свирепые, высокоумные, гордые, чаятельные, вознесшись умом и возгордившись величанием, помыслили в высокоумии своем, полоумные люди, как чудища".
   Кто был грубее, рязанцы или москвичи, - этого я не знаю. Я русских летописей не читал и никогда не буду читать 43. Может быть, г. Аверкиев действительно прав, но неподражаемым комизмом дышит тот факт, что в подтверждение своей мысли г. Аверкиев приводит такие слова, которые ее опровергают. В самом деле, разве из отзыва москвичей о рязанцах можно заключить, что москвичи смотрели на рязанцев сверху вниз, как цивилизованные люди смотрят на полудикарей? Совсем напротив. Слова, приведенные г. Аверкиевым, можно было бы, без малейшего изменения, вложить в уста какого-нибудь мелкопоместного дворянина, отзывающегося с горькою завистью и с чувством оскорбленного самолюбия о богатом и гордом соседе. "Вознесшись умом и возгордившись величанием" - не правда ли, как ясно указывают эти слова на "отношения более простые и грубые"! Посетивши Константинополь и насмотревшись на тамошние придворные церемонии, русский человек XIV столетия, наверное, сказал бы также, что византийцы - "вознесшись умом и возгордившись величанием", а г. Аверкиев с свойственным ему остроумием, наверное, вывел бы то заключение, что при византийском дворе господствовали "отношения более простые и грубые", чем при московском. Если я напомню публике то обстоятельство, что автор "Мамаева побоища", так успешно понимающий навыворот слова летописей, вступал в состязания с г. Н. Костомаровым 44, - то, разумеется, над злополучным г. Аверкиевым засмеются не только все читатели, но даже все куры и цыплята великой, малой и белой России.
   Посуливши нам "изобразить прошлую жизнь с возможно большего числа сторон", г. Аверкиев на самом деле изображает только бесконечно растянутые и удивительно бесцветные разговоры между князьями и боярами. Есть, правда, две-три сцены якобы простонародные; но эти сцены состоят исключительно в том, что мужики, уходя на войну, говорят: "мы их, таких-сяких, шапками закидаем"; а бабы ревут и говорят: "дай вам, господи, доброго здоровья". Вот вам и вся "прошлая жизнь" и все "возможно большее число сторон".
   Но удовольствуемся тем, что дает нам автор.. Посмотрим по крайней мере, как обрисованы князья и бояре. Что г. Аверкиев желал представить их в самом привлекательном виде - это нам доподлинно известно, потому что г. Аверкиев сражался с г. Костомаровым именно из-за того, что сей последний недостаточно благоговел перед доблестями древних москвичей вообще и Дмитрия Донского в особенности. Но г. Аверкиев, подобно всем писателям, удрученным бездарностью и честолюбием, совершенно равным его бездарности, всегда оказывает медвежьи услуги тем лицам и принципам, которые он принимает под свое просвещенное покровительство. Дмитрий Донской и его сподвижники представлены у г. Аверкиева такими чудаками, что даже мне, человеку, не питающему ни малейшей нежности к людям XIV столетия, придется защищать этих людей против их остроумного панегириста. Все действующие лица "Мамаева побоища", без исключения, одержимы неизлечимым пристрастием к риторическому размазыванию; то, что можно выразить в трех словах, растягивается ими по меньшей мере на десять строк. С точки зрения литературного гонорара, такая наклонность куликовских героев очень понятна и даже извинительна, потому что г. Аверкиеву, разумеется, приятнее было поместить в журнале 136 страниц, чем поместить только 40 или 50. Но так как г. Аверкиев корчит из себя патриота и так как он даже пристает к другим русским писателям с упреками в недостатке патриотизма, то я полагаю, что при воспевании куликовских героев г. Аверкиеву не мешало бы думать поменьше об умножении печатных строчек и побольше о достоинстве тех исторических личностей, которые по его милости превращены в болтунов.
   Великая княгиня, жена Дмитрия, советует мужу сходить перед выступлением против Мамая к игумну Сергию. Кажется, дело очень простое и естественное; совет хорош; он доказывает, что княгиня - женщина благочестивая; но так как в XIV столетии все русские люди были очень благочестивы, то в этом хорошем совете нет ничего особенно нового и удивительного; Дмитрий пошел бы к игумну по собственному влечению, без всяких посторонних внушений. Посмотрите же теперь, что тут делает г. Аверкиев:       Княгиня       Послушай, княже, моего совета    И к Сергию игумену сходи.
   Со всех сторон народ к нему стремится,    Печальные идут со всех концов.
   Несут к нему тяжелую кручину,    А от него идут с веселой думой,    Веселым сердцем славословят бога.
   Сходи к нему в своем великом горе,    Поведай тяжкую свою печаль;    Он словом божиим тебя утешит,    Разумною беседой ободрит.
      Итого одиннадцать строк, чтобы сказать: "сходи к Сергию"! Но ведь это еще далеко не все. Князю надобно теперь благодарить княгиню за ее красноречие, хотя, впрочем, за это красноречие платят деньги не Дмитрию Донскому, а Дмитрию Аверкиеву.
      В князь       Спасибо, милая моя голубка!    Сам думал я об этом, сам хотел    Сходить к игумену.
      Кажется, тема исчерпана, и разговор должен прекратиться или принять другое направление. - Ничуть не бывало! Вы не знаете изобретательности г. Аверкиева. Княгиня продолжает долбить своего мужа:       Княгиня       Да, милый княже,    Сходи к нему; сходи ты беспременно.
      В. князь       Вот как управлюсь, так сейчас схожу.
      Но княгиня наладила свою песню и непременно желает доставить г. Аверкиеву еще несколько копеек:       Княгиня       Не отлагай ты дела в долгий ящик:    Еще успеешь разослать гонцов,    Собрать полки еще успеешь, княже,    А главное - ты к Сергию сходи.
      В. князь       Схожу, голубушка.
      Когда остроумная княгиня таким образом окончательно убедила Дмитрия, что рассылать гонцов и собирать полки - самое пустое и вздорное занятие, тогда читатель начинает думать, что дело о хождении к Сергию, наконец, решено и что о нем не будут больше толковать. Ведь и то уж г. Аверкиев сколотил себе на эту тему двадцать две строчки. Можно бы, кажется, удовлетвориться. Не тут-то было. Разговор о хождении к Сергию, угасши на странице 17, возгорается с новою силою на странице 30, когда княгиня узнает, что совещание князя с боярами окончилось.
      Княгиня       Ну, слава богу! Только знаешь, Дмитрий,    Не от людей - от господа удача;    Ты к Сергию игумену сходи,    У Троицы усердно помолися.
      Можно было ожидать, что Дмитрию надоедят, наконец, эти бесконечные повторения и что он скажет княгине: "Ах, матушка, да оставь же ты меня в покое! Что я, нехристь, что ли, какой-нибудь? Не знаю я, что ли, когда и где мне нужно молиться?" - Но Дмитрий, сотворенный г. Аверкиевым, этого не говорит. Он даже приходит в какой-то совершенно непонятный восторг, точно будто княгиня подала ему совершенно новую мысль, которая без ее помощи ни за что не пришла бы ему в голову.
      В. Князь       О милая голубка, дорогая!    Советов много слышал я сегодня:    Свою поведали мне братья думу,    И молвили свое бояре слово.
   Но твой совет - дороже всех советов,    Разумней всех твоя простая дума;    Как солнце, слово милое горит,    Горит оно и путь мне указует,    Надежный путь к обители господней,    К честным вратам монастыря святого.
      Глядишь: еще четырнадцать стишков набежало. Двадцать два да четырнадцать - выходит тридцать шесть.При таких условиях патриотизм оказывается очень хорошею оброчною статьею.
   Желая оживить свою драму комическою струею, г. Аверкиев считает необходимым устроить дело так, чтобы Дмитрий в думе обругал одного из бояр "дураком". Что ж? Эффект придуман не дурно и для г. Аверкиева не безвыгодно, потому что на подготовление и произнесение двухсложного слова "дурак", в котором заключается вся соль сцены, потрачено двадцать пять строк. - На другую, столь же комическую сцену, основанную на том, что боярин, получивший "дурака", трусит и старается отделаться от похода, отговариваясь болезнью, - израсходованопятьдесят пять строк, хотя эта сцена, происходящая только между двумя совершенно второстепенными лицами, не рисует ни "прошлой жизни", ни "возможно большего числа сторон". На прощание Боброва с женою отпущеносемьдесят три строки, хотя прощаются они так, как и в наше время могут прощаться супруги. Характерного в этой сцене нет ровно ничего, кроме ее непомерной растянутости, которая, впрочем, характеризует собою не XIV столетие, а г. Аверкиева. Какие глупости городят князья и бояре на военном совете, за два дня до решительной битвы, - так это просто уши вянут. Вместо того чтобы рассуждать о плане сражения, о движении и расположении войск, они упражняются в литературном изливании похвальных чувств, точно будто они воспитаны на критических статьях гг. Аверкиева и Николая Соловьева. Вот вам образчики:       Кн. Дм. Ольгердович       Что было там за Пьяной - я не знаю;    Ты, может, был; тебе и книги в руки.
   А я читал другие, как князь Игорь    Шеломом зачерпнул воды из Дона,    Как напоил коня струей донскою,    Как рыскала хоробрая дружина,    Что волки серые, по чисту полю,    Себе искали чести, князю - славы.
      Это называется подавать свое мнение на военном совете. - Другой Ольгердович, Андрей, соревнуя своему брату, желает также сказать несколько глупостей и, разумеется, исполняет свое желание:       Кн. Анд. Ольгердович       И за Дон перейдем да победим,    Коль есть на то господня воля; нет    Так от беды и здесь не уберечься.
   А мысль моя такая, княже Дмитрий    Иванович: коль ты пришел на дело,    Коль крепкого ты бою хочешь,    Сегодня же вели перевозиться.
   И у кого на мысли ворочаться,    Пусть эту мысль отбросит; пусть никто    Не думает спастись от смерти; бьется    С погаными без хитрости и смерти    Пусть с часу на час ждет. А говорят,    Что сила велика у них, то что    На это нам смотреть. Не в силе бог,    А в правде.
      В. Князь       Ай да князь Андрей, спасибо!    Такие речи, право, любо слушать.
      Скажите, пожалуйста, не правду ли я говорил, что мне придется защищать куликовских героев против их усердного, но крайне ограниченного панегириста? Надо переходить за Дон, говорит Андрей Ольгердович, на том основании, что бог не в силе, а в правде. А Дмитрий Донской благодарит и находит, что такие речи приятно слушать.
   Желая расписать самыми яркими красками благочестие наших предков, г. Аверкиев, очевидно, хватил через край, возвел русское "авось" в религиозный догмат и навязал несчастным сподвижникам Дмитрия чистейший магометанский фатализм, против которого всегда возмущался здравый смысл всех европейских народностей. Г. Аверкиев до самого конца остается верен себе: после победы Дмитрий три раза подряд благодарит войско в самых витиеватых выражениях, а войско отвечает ему на разные манеры: "рады стараться". На эти взаимные комплименты уходит сто строк. - И это, по мнению г. Аверкиева, называется "изобразить прошлую жизнь с возможно большего числа сторон"? Примечания: 40 "Библиотека для чтения", 1864, N 9    41 В статье Д. В. Аверкиева "По поводу самопризнаний двух петербуржцев" критиковалось одно из "Внутренних обозрений" Г. З. Елисеева, где речь шла о важности популяризации научных знаний. Обвиняя демократическую публицистику в "извращении понятий", Аверкиев писал: "Эх, господа, где же ваше знание естественных-то хоть наук? А еще из Карла Фохта выписки делаете: он хоть и незавидный натуралист, да и то знает, как органическое развитие происходит" ("Эпоха", 1864, N II). Нападал Аверкиев здесь и на Писарева (не называя его по имени). О полемике с Писаревым в другой статье Аверкиева см. примеч. 86 к статье "Реалисты". - Пьеса Аверкиева "Мамаево побоище. Летописное сказание. Картинки из русской жизни XIV в." опубликована в N 10 "Эпохи" за 1864 г.
   42 Аверкиев Д. В. окончил в 1859 г. естественный факультет Петербургского университета. В студенческие годы общался с Добролюбовым, после смерти которого опубликовал статью о нем "Русский публицист" в газете "Русский инвалид". Позднее стал писателем консервативного направления; с конца 1864 г. постоянный сотрудник "Эпохи".
   43 Это признание Писарева нельзя, конечно, принимать всерьез. С русскими летописями он был знаком еще в годы обучения на филологическом факультете Петербургского университета.
   44 В "Месяцеслове на 1864 г." Н. И. Костомаров поместил статью "Куликовская битва", в которой дал искаженную характеристику Дмитрия Донского. С возражениями Костомарову выступил в газете "День" М. П. Погодин. Аверкиев в "Эпохе" (1864, N 3) опубликовал статью "Г. Костомаров разбивает народные кумиры". Не присоединяясь к выпадам, которые Погодин делал в отношении Костомарова, он вместе с тем осудил попытки Костомарова принизить историческое значение Дмитрия Донского. Костомаров поместил раздраженный ответ Аверкиеву в газете "Голос" (1864, N 124). В "Эпохе" (1864, N 4) Аверкиев ответил заметкой "Как отвечают гг. профессора". Писарев пристрастно оценивает этот эпизод. "Русское слово" видело в полемических замечаниях Аверкиева не столько защиту Дмитрия Донского, сколько, как писал В. А. Зайцев, стремление "доказать, что чувства г. Костомарова не имеют надлежащей пылкости", то есть что он не является патриотом ("Перлы и адаманты русской журналистики", 1864, N 6).
  

Реклама