Прогулки по садам русской словесности (часть вторая)
Д. И. Писарев Прогулка по садам российской словесности (частьII) Глубокое уныние, которым проникнуты все письма и вся деятельность Григорьева, тяготеет над всею нашею литературою, кроме так называемого теоретического лагеря. У Григорьева, как у человека, глубоко преданного отжившим идеям, была по крайней мере неопределенная надежда на какой-то чудодейственный стих, который ударит и т. д. Он чего-то страстно желал, и потому он не мог относиться к будущему совершенно враждебно. Это обстоятельство ставит его гораздо выше всех остальных деятелей отживших направлений. У этих остальных деятелей, то есть почти у всех русских людей, пишущих и печатающих стихи, романы, повести, драмы, критические, ученые и политические статьи, - нет никаких заветных надежд, никаких сознанных и прочувствованных убеждений, никаких определенных желаний. У них нет ничего, кроме тупой ненависти и безотчетного страха к будущему. Им бы хотелось ничего не видеть, ничего не слышать, ни о чем не думать и только повторять те уроки, которые они заучили в детстве или в крайней молодости. И, разумеется, им хотелось бы еще получать от благодарных соотечественников за повторение этих уроков большие деньги и большие лавровые венки. Это не консерваторы, это даже не реакционеры, это - египетские мумии, вынутые из пирамид и приведенные в движение каким-то необыкновенным гальваническим аппаратом. Консерваторы и реакционеры политического мира понятны; мудрено им сочувствовать, но по крайней мере можно отдать себе отчет в том, чего они хотят и почему именно они хотят того, а не другого.
Но консерваторы в мире идей составляли бы для меня навсегда неразрешимую загадку, если бы я должен был смотреть на них как на людей, которые действительно чего-нибудь хотят и которые пишут и печатают для того, чтобы в чем-нибудь убедить своих читателей. Бояться движения мысли, смотреть с ужасом на все, что еще не обратилось в избитую фразу, и в то же время быть писателем, то есть фабрикантом идей, - это такое смешное внутреннее противоречие, которое может объясниться только тем предположением, что наши писатели смотрят на литературу так, как старые титулярные советники смотрят на свою службу. Дал бы, дескать, нам только господь бог умереть спокойно на тех теплых местах, которые мы занимаем. Повышения нам никакого ожидать невозможно, а, напротив того, может случиться какая-нибудь неприятность вроде сокращения штатов. Вот поэтому-то мы и боимся всякого движения мысли; поэтому-то мы сами ежимся и отплевываемся всякий раз, как только мы слышим какой-нибудь свежий и энергический голос. Именно так рассуждают про себя те писатели, которые декламируют громко и торжественно против поспешности и неосмотрительности так называемых теоретиков. Иногда они сами проговариваются чрезвычайно наивно. Например, г. Писемский, написавши очень хороший рассказ "Батька" 29, пускается под конец в размышления, начинает тосковать о несовершенствах жизни и вдруг изумляет читателя следующею руладою: "О, если бы, - говорит он, - можно было забыть прошедшее и не понимать будущего!" Не знаю, удалось ли г. Писемскому забыть прошедшее, но вторая половина его желания, относящаяся к будущему, исполнена в наилучшем виде. Он действительно не понимает будущего и даже счел долгом торжественно заявить свое непонимание в своем знаменитом романе, доказывающем очень убедительно необходимость мертвого застоя 30 После "Взбаламученного моря" г. Писемскому оставалось только превратиться в веселого рассказчика смехотворных анекдотиков, и это превращение действительно произведено им на страницах "Отечественных записок", в которых он описывает в настоящее время "Русских лгунов". Эти рассказцы могли бы с большим успехом фигурировать даже в московском "Развлечении", и я не теряю надежды на то, что г. Писемский, вымоливший себе непонимание будущего, когда-нибудь действительно пойдет оканчивать свою литературную карьеру в какой-нибудь столь же мизерной газетке. Далеко не все наши пишущие рутинеры высказывают свои задушевные желания так откровенно, как высказал г. Писемский, но эти желания обнаруживаются у них в выборе и разработке сюжетов. Все они трусливо и злобно отвертываются от будущего, но отвертываются в разные стороны, смотря по своим личным наклонностям и смотря по обстоятельствам. Одни, самые бойкие и задорные, стараются уверить себя и других, что будущее совсем не существует, что это все одна фантасмагория, что стоит только топнуть ногою и крикнуть: "аминь, аминь, рассыпься!" для того, чтобы все это проклятое будущее исчезло без малейшего следа, и для того, чтобы скверные мальчишки 32, осмеливающиеся размышлять, тотчас превратились в милых попугаев, повторяющих заданные уроки. Эти бойкие и задорные, но в сущности трусливые и тупоумные ненавистники будущего пишут истребительные романы и повести вроде "Взбаламученного моря", "Марева" и "Некуда". - Долго толковать об этой категории писателей не стоит, тем более что в статье моей "Сердитое бессилие" я достаточно охарактеризовал одного из таких истребителей. Не могу, однако, пройти молчанием одну любопытную заметку, помещенную в декабрьской книжке "Библиотеки для чтения" г. Стебницким 34, автором истребительного романа "Некуда". Находя вероятно, что он еще недостаточно уронил себя своим романом, г. Стебницкий пожелал еще довершить это дело особым "объяснением", напечатанным в том же журнале, который так любовно усыновил роман "Некуда".
В этом объяснении доблестный г. Стебницкий говорит, что "многим петербургским литераторам крайне не нравится направление романа" и что вследствие этого "антрепренерами литературных трупп, лицедействующих в либеральных комедиях, на редакцию "Библиотеки для чтения" были спущены верные люди". Но, разумеется, г. Стебницкому нечего было бояться "верных людей". "Нападать на меня прямо, - говорит он, - за направление романа было неудобно по многим существующим положениям, а простить этого направления мне не могли и придрались к подысканному кем-то внешнему сходству некоторых лиц романа с лицами живыми из литературного мира - и пошли писать".
С небольшим три года тому назад, в самом конце 1861 года, в петербургских литературных кружках разнесся слух, что профессор Чичерин, написавший тогда какую-то статью, сделался почему-то лицом неприкосновенным для литературной критики. Этот слух вскоре дошел до Москвы, и "Русский вестник" с горячим негодованием стал опровергать этот слух как вздорную сплетню, пущенную в ход для того, чтобы набросить тень на личность профессоpa Чичерина 35. Искусственная неприкосновенность считалась, стало быть, три года тому назад весьма незавидным подарком фортуны. Теперь, когда сформировался тип истребителей, литературные нравы, по-видимому, изменились. Теперь люди насильно врываются в журнал для того, чтобы заявить перед читающей публикой, что нападать на них прямо никак невозможно. Впрочем, я полагаю, что авторское самолюбие ослепляет г. Стебницкого. На него не нападали прямо за направление совсем не потому, что это было неудобно, а потому, что это было бесполезно. На таких джентльменов, как гг. Писемский, Клюшников и Стебницкий, все здравомыслящие люди смотрят как на людей отпетых. С ними не рассуждают о направлениях; их обходят с тою осторожностью, с какою благоразумный путник обходит очень топкое болото. Нападения некоторых критиков на "внешнее сходство" нисколько не были придирками, и оправдания, которые представляет г. Стебницкий, доказывают всего лучше, что эти обвинения были в высшей степени основательны. Начало оправдания заключается в том, что г. Стебницкий пишет курсивом слово внешнее. Он не отрицает сходства, а доказывает только, что оно было чисто внешнее. Он ссылается на пример некоторых известных писателей. Привожу целиком его ссылку на г. Писемского: "С выходом "Взбаламученного моря" все, читавшие этот роман в Петербурге, в одно слово говорили, что Галкин г. Писемского есть известное в столичном коммерческом мире лицо, и опять, без дальних обиняков, называли это лицо прямо по имени. Но никто же на основании этого сходства не стал требовать опознаваемое живущее лицо к ответу за убийство, совершенное в романе по инициативе Галкина, и г. Писемского не обязывали к представлению юридических улик в доказательство этого, конечно вымышленного им, преступления". Заручившись ссылками на авторитеты, г. Стебницкий бросается на своих критиков и, подобно маленькому, но очень сердитому вулкану, изливает на них потоки не лавы, а грязи. Тут-то и встречаются те "многочисленные намеки", которые сконфузили редакцию "Библиотеки". Но стыдливость ее тут неуместна. Если редакция, печатая сотни страниц такого романа, как "Некуда", пожелала слизнуть пенку с этого ароматического напитка, то отчего же ей не проглотить и подонки? - Произведя извержение, вулканчик продолжает свое рассуждение о сходстве. "Ссылаюсь, - говорит он, - на беспристрастный суд каждого, кто прочтет эти строки: могут ли идти все только слегка помеченные мною поступки в параллель с тем, что в одном из лиц или в нескольких лицах романа встречается какое-то чисто внешнее сходство с живущими людьми, которые (в чем не может быть никакого сомнения) никогда не делали ничего такого, что делают действующие лица в романах, и, следовательно, не могут нести ни похвалы, ни упреков за эти вымышленные действия?" Этими краткими выписками я исчерпал все внутреннее содержание заметки. Посмотрим, насколько убедительны оправдательные аргументы г. Стебницкого. Заметьте, во-первых, что он постоянно говорит о внешнем, о чисто внешнем сходстве и что он ни разу не употребляет слова "случайное сходство", того единственного слова, которое сразу могло бы совершенно оправдать его. Если бы г. Стебницкий сказал: "Что вы ко мне пристаете! Я никогда в глаза не видал тех людей, которых вы узнаете в моем романе; сходство вышло случайное". - Если бы он это сказал, говорю я, критикам его оставалось бы только развести руками. Но он этого не сказал; значит, по всей вероятности, не мог сказать; то есть он не имел возможности отречься печатно от знакомства с теми живыми людьми, которые оказались нарисованными во весь рост в его романе. Итак, для нас не подлежит сомнению тот факт, что г. Стебницкий нарисовал своих знакомых. Спрашивается теперь: есть ли возможность нарисовать портрет своего знакомого нечаянно? Разумеется, нет. Значит, знакомые были нарисованы с умыслом. Н. Стебницкий говорит, что эти нарисованные знакомые "никогда не делали ничего такого, что делают действующие лица в романах". Фраза очевидно бессмысленная! В романах действующие лица едят, пьют, ходят, сидят, думают, чувствуют, рассуждают. Неужели г. Стебницкий твердо уверен в том, что его знакомые "никогда не делали ничего такого", то есть никогда не ели, не пили, не ходили, не сидели, не думали, не чувствовали и не рассуждали? Но простим г. Стебницкому его безграмотность. Он, очевидно, говорит совсем не то, что хочет сказать. Он хочет сказать, что его знакомые не произносили тех неблагонамеренных слов и не позволяли себе тех предосудительных или нелепых поступков, которые он приписывает действующим лицам своего романа. Прекрасно! Но тем хуже для г. Стебницкого. Если бы он рисовал своих шалопаев с таких живых оригиналов, которые шалопайствуют в действительной жизни, то он воздал бы каждому по его заслугам. Но вы представьте себе следующую штуку: г. Стебницкий записывает ваши приметы, особенности вашего костюма и вашей походки, ваши привычки, ваши поговорки; он изучает вас во всех подробностях и потом создает в своем романе отъявленного мошенника, который всеми внешними признаками похож на вас как две капли воды. А между тем вы - честнейший человек и провинились только тем, что пустили к себе в дом этого подслушивающего и подсматривающего господина 36. А между тем все ваши знакомые узнают вас в изображенном мошеннике и с изумлением расспрашивают друг друга о том, есть ли какая-нибудь доля правды в том, что о вас написано. Начинаются догадки, предположения и сплетни. Как вы находите, приятно ваше положение или нет? К суду вас никто не потянет, но это именно и скверно. В суде вы могли бы оправдаться, но против сплетен, возбужденных наглой мистификацией г. Стебницкого, вы оказываетесь совершенно беззащитным. В "Ревизоре" давно уже было сказано: "хорошо, если мошенник, а что, если еще того хуже?" 37 В романе г. Стебницкого выведены именно не мошенники, а "еще того хуже", так что попасть в разряд этих людей "еще того хуже" - может быть, гораздо опаснее, чем прослыть мошенником.
Ссылка на г. Писемского, разумеется, ничего не доказывает. Если прототип Галкина не сделал никакого преступления, то со стороны г. Писемского было в высшей степени скверно накладывать на честного человека темное пятно, от которого этот господин не имеет никакой возможности отмыться. Такие проделки называются именно бросанием камней и грязи из-за угла. Косвенная инсинуация неизмеримо хуже прямого доноса, именно потому, что составитель инсинуации не обязан представлять никаких доказательств и всегда имеет полную возможность увернуться в сторону, ссылаясь на свободную игру своей фантазии.
Спрашивается, с каким же умыслом г. Стебницкий превратил своих знакомых в натурщиков, с которых он копировал наружность своих "еще того хуже"? Если г. Стебницкий скажет, что это была приятельская шутка, то ему на это возразят, что это шутка глупая, плоская и дерзкая. Всего интереснее то, что сам же г. Стебницкий в конце своего романа произносит приговор над подобною шуткой. Извольте послушать: "Да, - говорит одна барыня, - представьте себе, у них живописцы работали. Ну, она на воротах назначила нарисовать страшный суд - картину. Ну, мой внук, разумеется, мальчик молодой... знаете, скучно, он и дал живописцу двадцать рублей, чтобы тот в аду нарисовал и Агнию и всех ее главных помощниц..." - "Все это было бы смешно, когда бы не было так глупо", - сказал за стулом Евгении Петровны Розанов. "Вестимо", - отвечала хозяйка" ("Библиотека для чтения)", декабрь, стр. 33). При этом надо заметить, что Розанов и Евгения Петровна - любимцы автора. Из-за чего же г. Стебницкий вламывался в журнал с своим "объяснением"? Зачем он оправдывался, когда он сам произнес над собою приговор? Ну да, именно. "Все это было бы смешно, когда бы не было так глупо" 38. Хорошо! Но что, если рисование знакомых было совершено затем, чтобы напакостить ближнему, чтобы отомстить за оскорбление или чтобы доставить плохому роману тот успех, который называется tin succes de scandale? {скандальный успех (фр.). - Ред.
Что тогда? - Тогда, чего доброго, изречение Розанова придется переделать так: "все это было бы смешно, когда бы не было так грязно". - Меня очень интересуют следующие два вопроса: 1) Найдется ли теперь в России - кроме "Русского вестника" - хоть один журнал, который осмелился бы напечатать на своих страницах что-нибудь выходящее из-под пера г. Стебницкого и подписанное его фамилиею? 2) Найдется ли в России хоть один честный писатель, который будет настолько неосторожен и равнодушен к своей репутации, что согласится работать в журнале, украшающем себя повестями и романами г. Стебницкого? - Вопросы эти очень интересны для психологической оценки нашего литературного мира.
Примечания: 27 Здесь А. Григорьев вспоминает о так называемой "молодой редакции" "Москвитянина" (он сам, А. Н. Островский, Е. Н. Эдельсон, Б. Н. Алмазов, Т. И. Филиппов и др.), пытавшейся оживить этот журнал.
28 Цитата из письма А. А. Григорьева Н. Н. Страхову от 18 июля 1861 г. ("Эпоха", 1864, N 9).
29 Рассказ А. Ф. Писемского "Батька" был опубликован первоначально в "Русском слове" (1862, N 1).
30 Имеется в виду нашумевший при первой его публикации в "Русском вестнике" 1863 г. антинигилистический роман "Взбаламученное море".
31 Очерки "Русские лгуны" печатались в "Отечественных записках" (январь-март 1865 г.); в них даны типы "русских Мюнхаузенов" и нашел свое отражение кризис Писемского как писателя-реалиста в середине 1860-х гг. К тому же наиболее острые эпизоды из этих очерков при публикации в журнале не были пропущены цензурой.
32 Мальчишки - см. примеч. 19 к статье "Мотивы русской драмы" в т. 1 наст. изд.
33 См. примеч. 66 к статье "Реалисты".
34 И. Стебницкий - псевдоним Н. С. Лескова, поместившего в "Библиотеке для чтения" (1864, N 12) "Объяснение" по поводу своего романа "Некуда", публиковавшегося в этом же журнале. Лесков неудачно пытался отрицать наличие "портретности" в действующих лицах романа, который вызвал резкие протесты в демократических кругах. Роман содержал шаржированное изображение некоторых действительных лиц из этих кругов.
35 Б. Н. Чичерин 28 октября 1861 г. прочитал в Московском университете вступительную лекцию по государственному праву, тогда же опубликованную в "Московских ведомостях", в которой выступал с оправданием самодержавия и нападками на демократическое движение, призывал студентов держаться в стороне от политики. Лекция встретила одобрение со стороны правительственных кругов. Цензуре было дано указание не пропускать в печати замечаний против взглядов Чичерина. М. Н. Катков пытался опровергать этот слух о "неприкосновенности" Чичерина и обвинял демократические круги в клевете на Чичерина в неподписанной статье "Какой бывает вред от монополий?" ("Русский вестник", 1861, N 11).
36 Намек на то, что Лесков в доме у экономиста И. В. Вернадского, где он жил в 1860-1861 гг., и в кружке Е. В. Салиас де Турнемир (Евгении Тур) встречался с некоторыми участниками демократического движения (А. И. Ничипоренко, В. А. Слепцовым и др.), которых позднее изобразил в романе "Некуда" в памфлетном духе.
37 Не вполне точно воспроизведенная реплика Ляпкина-Тяпкина по поводу слова "моветон" ("Ревизор", д. V, явл. 8) 38 Перифраз заключительных строк из стихотворения М. Ю Лермонтова "А. О. Смирновой".